Газета «Новости медицины и фармации» Психиатрия (383) 2011 (тематический номер)

В те годы меня больше всего удивлял тот факт, что психиатрический стационар совершенно не соответствовал потребностям детского возраста. Казалось бы, не надо много ума, чтобы понимать, что ребенок с проблемами психического, а не физического здоровья не может целый день лежать на койке или сидеть без дела в пустой комнате. Более того, чем серьезнее проблемы у такого ребенка, тем больше специалистов потребуется для его социальной реабилитации. Причем детскому психиатру в данном случае отводится диагностическая и организационная задача, которая имеет смысл только в тандеме с другими специалистами. Не в изоляции, а в психологической и социальной поддержке нуждаются такие дети. Даже самый первоклассный детский психиатр не сможет помочь ребенку без команды единомышленников, так же как золотые руки хирурга не спасут больного без послеоперационной ре­абилитации. Но, к своему сожалению, доходившему до отчаяния, долгие годы работы я была вынуждена наблюдать за тем, как в неадекватных условиях психиатрической больницы проблемы психического развития и поведения у детей только обостряются.

Помню своего первого пятилетнего пациента с аутизмом: его госпитализировали к нам в отделение, разлучили с мамой, он кричал, плакал не переставая.

Приглашаю консультанта, она очень удивлена, что ребенок так кричит. Я пытаюсь объяснить: «Его вырвали из привычной обстановки, разлучили с матерью», а консультант, не понимая: «Но откуда такое возбуждение?» Естественно, был назначен галоперидол (нейролептик, применяемый для лечения шизофрении). Через несколько дней мальчик не узнал маму. Что должна была я, не­опытный врач, говорить маме, увидевшей своего ребенка, загруженного нейролептиком, с текущей слюнкой изо рта? Или другой пример. К нам часто госпитализировали сирот из детского дома для умственно отсталых дошкольников. Как я теперь понимаю, многие из них были просто гиперактивными детьми с соответствующими проблемами послушания. Когда их принимала дежурная медсестра, она проговорила: «А этим сразу надо тизерцин в инъекциях» (препарат, вызывающий выраженную заторможенность и сонливость). И вместо того чтобы окружить заботой этих несчастных сирот, их лечили инъекциями тизерцина, а через месяц возвращали обратно в детский дом, всех в синяках, бледных, так как они могли только драться и травмироваться в таких условиях — без прогулок, нормальной еды и специальной педагогической помощи. Понимая, что так не должно быть, я, к своему стыду, тоже назначала лечение, которому меня учили мои старшие «товарищи», все попытки изменить ситуацию строжайшим образом пресекались. Я стала активно сопротивляться только через несколько лет, когда в профессиональном плане почувствовала себя более уверенно и когда с удивлением осознала, что знаю психиатрию лучше, чем некоторые мои амбициозные коллеги. Конечно, дело было не в конкретных психиатрах, а в системе, вернее, в ее отсутствии, хотя считаю, что ничто не должно мешать человеку оставаться человеком и сопереживать другим. Примечательно, что мощность больницы в то время измерялась количеством коек, а не качеством внебольничной детской психиатрической службы. За годы работы так и не смогла смириться с тем, что маленького ребенка, разлучив с семьей, направляли в психиатрическую больницу с целью заполнения этих проклятых коек.

В наши дни выросло уже целое поколение психиатров, имеющих современные представления о детской психиатрии. Из уст медицинских чиновников звучат заявления о намерении расширить возможности внебольничной психиатрической службы, появляются стандарты оказания помощи, приближенные к европейским. Родители больных детей в большинстве случаев знают свои права, и без их согласия никто не может направить ребенка в психиатрическую больницу или назначить ему какой-либо препарат. Изменились и условия в психиатрических больницах, однако реальной возможности помочь психически больным детям по-прежнему нет.

Общаясь со своими коллегами из разных городов, убедилась в том, что большинство из них сами не получают удовлетворения от своей работы, не говоря уже о материальной стороне дела. Возмутительно то, что семья, не получающая необходимой социально-психологической поддержки от государства, обязана периодически посещать медицинское учреждение, где ребенок состоит на учете как инвалид, так как иначе рискует лишиться «привилегии» получать социальное пособие. Нередко родители вынуждены обманывать участкового психиатра, уверяя, что давали ребенку рекомендованные дорогостоящие лекарства, список которых стараниями фармацевтических дистрибьюторов все увеличивается с каждым годом и эффективность которых находится, мягко говоря, под большим сомнением.

Практически ежедневно общаюсь с мамами таких детей. В отчаянном стремлении защитить своего ребенка они нередко болезненно реагируют на любую некорректность медиков. Одна мама вызвала возмущенное непонимание у сотрудников поликлиники тем, что попросила отклеить с медицинской карточки маркировку инвалидности в виде яркой оранжевой ленты. Рассказывая об этом, молодая женщина не сдерживает слез: «У меня родители в очереди спрашивают, почему на карточке оранжевая полоса. Я должна объяснять, что у меня ребенок — аутист?» Нередко реальная поддержка семьи замещается видимостью такой поддержки — красивой маркировкой медицинских карточек детей-инвалидов или заполнением реабилитационных планов, в которых нет ни одного адекватного пункта для психически больного ребенка.

Формальное отношение к больному — боюсь, неизлечимая болезнь всей нашей медицины, а не только психиатрии. И хотя среди медиков, конечно, встречаются неравнодушные люди, способные сопереживать чужому горю и быть честными в своей профессии, пока они не в состоянии реально изменить ситуацию, так как очевидно, что в реабилитации в нашей стране нуждаются не только психически больные дети, но и прежде всего само общество.