Газета «Новости медицины и фармации» 8 (539) 2015

Статья опубликована на с. 28-29 (Мир)

Мода на Чехова. Она не знает периодов забвения и длится уже более века. Конечно же, чеховское притяжение связано с непостижимым талантом писателя, с органичностью и необыкновенной естественностью его дарования, открывающими перед каждым именно его видение сути вещей.

Антоша Чехонте внезапно и навсегда стал властителем дум и победителем глубоких чувств. Его первые пьесы создали славу Художественного театра, без него не состоялись бы Станиславский и Немирович–Данченко, а «Вишневый сад», романс на закате, как бы предвещал ломку России.

Человек великой строгости к себе, Антон Павлович полагал, что произведения его будут помнить недолго. В таком отношении нет самоуничижительства, просто так он думал. Хотя издатель Маркс, покупая право на единоличное владение плодами чеховского пера, знал, что делал.

Все это, однако, так или иначе отражает тайны творчества автора «Дамы с собачкой» и «Трех сестер», «Хирургии» и «Палаты № 6». Однако есть Чехов поступков. О нескольких таких главах его жизни этот рассказ.

Зов Сахалина

«Мне попалась в руки книга А.П. Чехова «Остров Сахалин», и мое желание быть и работать среди осужденных благодаря ей приняло определенную форму и направление». Эти слова сестры милосердия Е.К. Мейер и ее портрет следовало бы поместить в музей гуманизма рядом с портретом Антона Павловича. Чужая боль пронзила ее, как пронзила и Чехова. Прочитав первый в мире «Архипелаг ГУЛАГ», она отправилась на далекий остров и создала приют, где поселенцы получали пропитание и работу, организовала общество попечения о семьях ссыльнокаторжных. Чехов знал об этом порыве благородной души, как и о том, что после его разоблачения ужасов каторги последовали запрет телесных наказаний женщин, назначение от казны сумм на содержание детских приютов, отмена пожизненной ссылки. Строкам чеховского протеста внимали со слезами на глазах и в доме Л.Н. Толстого, и в камерах Бутырской тюрьмы. Поистине об этом его поступке, после которого болезнь писателя сделала губительный скачок вперед, можно сказать словами, которыми Чехов закончил свой очерк о Н.М. Пржевальском: «Читая его биографию, никто не спросил: Зачем? Почему? Какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».

Этот духовный порыв начался в 1889 году. Вместо предполагаемого путешествия на юг, преодолевая недомогание, Чехов изучает труды о жизни каторжных и ссыльных. В январе 1890 года он лично подает ходатайство в канцелярию Главного тюремного управления, в котором просит оказать ему содействие в поездке на Сахалин «с научною и литературною целями». Но это формулировка для чиновников, а для себя Антон Павлович ставит другие цели: «Каторгу надо видеть, непременно видеть, изучить самому. В ней, быть может, одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек с его условными понятиями о жизни и правде».

Чехова допускают на остров, и одновременно начальнику ссылки генералу Кононовичу дается секретное предписание препятствовать встречам приезжего с некоторыми категориями ссыльных и каторжных. Но Чехов — это его слова — видит все. Среди лично составленных им на Сахалине 10 тысяч карточек есть документы, впервые рассказывающие о помешательствах и проституции на острове, о распространении чахотки и сифилиса, о вырождении детства и первых диссидентах: он посетил семь тюрем, свыше восьмидесяти присутственных мест, около трех тысяч изб и бараков. Каких сил — нравственных и физических — это –стоило!

Зов Сахалина мысленно преодолевает слякотные чеховские версты, думаешь и о нашем недавнем времени. Ужасные нелепости жизни, когда наделенные властью отторгают, унижают и мучают других людей — все умножилось в двадцатом веке. Но именно Чехов сорвал завесу молчания. Борьбу с произволом «чуждый политике» писатель счел главным мотивом своего существования, ради идеалов справедливости он, быть может, погиб раньше положенного срока — зловещее кровохаркание участилось у него после этой поездки. Антону Павловичу не дано было знать, что придут двадцатые и тридцатые годы, породившие бессудные расстрелы и тысячи каторжных резерваций намного губительней Сахалина, что уже потом, после «оттепели», вышлют Сахарова и убьют Стуса, что лишь в конце века царство страха падет. В сравнении с лихорадочным пульсом нынешних дней страсть чеховских героев представляется идиллией. И все же его телеграмму «Приехал. Здоров. Телеграфируйте на Сахалин» мы вспоминаем с особым чувством. Первым, кто заставил содрогнуться человечество, прикоснувшись к притеснению других, был тридцатилетний доктор Чехов. «Поездки мои на Сахалин придали значение, какого я не мог ожидать», — писал он брату. Тем необыкновеннее это деяние.

Голодная работа

«...Я приехал домой совсем больным. Жесткая боль в обеих лопатках и в мышцах груди. Должно быть, простудился». Это письмо отражает еще один императив этого сердца — усилия Чехова по организации помощи голодающим.

Зима 1892–го. Не прошло и года, как Антон Павлович отправил на Сахалин семь ящиков книг и школьные программы. Написаны «Дуэль», «Жена», «Попрыгунья». Чехов часто хворает. Но он считает для себя необходимым непосредственно встать на битву с голодом. «Голодную работу» Антон Павлович предпринимает вместе со своим приятелем — земским начальником в одном из уездов Нижегородской губернии Евграфом Петровичем Егоровым. «Помимо всяких голодных дел, мы, главным образом, стараемся спасти урожай будущего года, — пишет Чехов. — От того, что мужики за бесценок, за гроши продают своих лошадей, серьезная опасность, что яровые поля будут не вспаханы и что таким образом опять повторится голодная история. Так вот, мы скупаем лошадей и кормим, а весною возвратим их хозяевам». И вот в январе Антон Павлович едет в Нижний Новгород, затем, в лютый мороз, направляется в деревню Богоявленье, потом в Белую. В Москву возвращается больным.

Но едва оправившись, Антон Павлович продолжает сбор денег для попавших в тиски нужды. В записях учитываются все суммы — до двадцати копеек.

Одно из писем Евграфу Егорову начинается словами: «Вот еще 15 рублей, которые пришли на долю ваших нижегородцев. Мне кажется, что до праздников мне удастся послать Вам еще малую толику». Сохранились десятки таких расписок с подписями А.П. Чехова, Е.П. Егорова, учредивших кассу голодающих.

А уже в начале февраля Чехов уезжает в Воронеж по тем же делам. «Пришлось много говорить и слышать о голоде», — пишет он. Вновь посещение губернатора, сиятельных дам. Поездка на конный завод, организация столовых. Лишь спустя несколько недель Чехов возвращается в Москву. А уже в июле он получает письмо из Серпуховского уезда с просьбой принять участие в предотвращении холеры — страшного спутника голода. Антон Павлович тут же согласился.

Вот как оценивает ситуацию он сам: «Бараков нет, трагедии будут разыгрываться в избах. Помощников нет. Дороги скверные, а лошади у меня еще хуже. Что же касается моего здоровья, то и уже к полудню начинаю чувствовать утомление. Уехать никуда не могу, так как уже назначен холерным врачом (без жало–вания)».

И холера приходит. «С августа по 15 октября я записал у себя на карточках 500 больных, в общем принял, вероятно, не менее тысячи». «За это лето я так насобачился лечить поносы, рвоты и всякие холерины, что даже прихожу в восторг».

Всего один год. Как он труден, сколько забот, изнурительных дней… Но именно свою врачебную и благотворительную деятельность Антон Павлович определил в те месяцы словами: «Нравилось и хотелось жить».

«Он дома и сейчас выйдет»

Посреди буйно разросшегося сада дом с мезонином идеальной чистоты, а на двери этого дома маленькая медная табличка: «А.П. Чехов».

«Благодаря этой дощечке, когда звонишь, кажется, что он дома и сейчас выйдет», — писал Михаил Булгаков в очерке «У Антона Павловича Чехова» о чеховском Крыме.

Жизнь отмеряла последние сроки. С 1899 года Антон Павлович вынужден был жить в Ялте, вдали от милой его сердцу средней полосы России. Не удалось поселиться и в «широколиственной» Украине, где вблизи от Сорочинец Чехов мечтал открыть пансионат для бедствующих писателей. Берега Псела умиляли и привлекали его. Но как берег спасения была прописана Таврида.

Отсюда, из этого дома в Аутке, он уедет умирать. И все–таки пансионат гений добродетелей откроет.

В Крым стекались со всей страны чахоточные больные. Их не принимали в гостиницах. Существовал лишь один жалкий барак для несчастных, оплачиваемый Красным Крестом. Но этого было явно недостаточно. Так у местных интеллигентов возникает мысль об учреждении в Ялте попечительства о нуждающихся приезжих больных.

Основную долю забот берет на себя Чехов. Вскоре он печатает воззвание (без своей подписи) в газете «Крымский курьер»: «В настоящее время пожертвования почти не поступают. Между тем наступила осень, и в Ялту начали съезжаться тяжелые легочные больные. Ввиду этого необходимость изыскания средств, которых имеется теперь не более 800 рублей, является особенно настойчивой».

Через некоторое время Чехов публикует в ряде газет еще одно воззвание. Это крик о помощи: «Мы обращаемся к вам с просьбой пожертвовать в пользу неимущих больных, что можете, всякое малейшее пожертвование, хотя бы в копейках, будет принято с глубокой благодарностью. Борьба с туберкулезом, который вырывает из нашей среды столько близких, полезных, столько молодых, талантливых, есть общее дело всех истинно добрых людей, где бы они ни проживали». Эти поразительные строки были опубликованы также без подписи.

О роли Чехова в подвиге милосердия узнаешь лишь из списка тех, кто принимает деньги для неимущих. Себя Чехов поставил последним, написав адрес: «Аутка», соб. дом».

Первая бесплатная общественная здравница для туберкулезных больных — ныне санаторий имени Чехова в Ялте — возникла при его жизни и благодаря его усилиям.

В перечне жертвователей фамилии Чехова нет. Однажды он обмолвился: «Как–то неловко падать и умирать среди чужих». Видимо, ему было почему–то неудобно упоминать в печати, что он и сам не раз вносил средства на вспомоществование. Для себя Чехов, видимо, предпочитал анонимность добра. Но свидетельства его личной филантропии, оказывается, сохранились!

Милый аутский дом. Вместе с Геннадием Александровичем Шалюгиным, Юрием Николаевичем Скобелевым и сотрудниками чеховского музея в Ялте мы перебираем квитанции о пожертвованиях, имеющиеся в музейном фонде. «15 декабря 1899 года Общество содействия народному образованию. Квитанция № 1053. Принято четыре рубля от Антона Павловича Чехова на Воскресную женскую школу в Таганроге». «1899 года октября 25 дня Ялтинское благотворительное общество, счет приезжих больных. Квитанция № 52 на 50 рублей. От А.П. Чехова».

«Давно я не пил шампанского», — сказал Чехов за минуту перед кончиной. Это произошло в Баденвейлере. Но мне почему–то высокая фигура Антона Павловича видится и на киевских улицах. Ведь Треплев в «Чайке» — кажется, единственный чеховский литературный двойник — описан как «киевский –мещанин». В его безвременном уходе писатель как бы предугадал свой –жребий.

Особый нравственный камертон Чехова, о котором я попытался рассказать, долгое время оставался в тени, на его страницах выискивали «классовую борьбу», «развенчание капиталистов и помещиков». Но пришло время вспомнить добрую, отзывчивую струну его натуры, его самоотверженность, его поразительную скромность — во имя других. Нам так нужны продолжатели его славной традиции, названной Чеховым так просто и трогательно — «дело всех истинно добрых». Вглядимся в эти малоизвестные штрихи необыкновенной жизни. Я уверен, вы почувствуете какой–то душевный трепет, какие–то светлые слезы. Великий Чехов всей своей судьбой противостоит равнодушию.

Он среди нас жил.