Газета «Новости медицины и фармации» 4 (567) 2016
Вернуться к номеру
Память
Авторы: Ион Деген, д.м.н., профессор
Разделы: История медицины
Версия для печати
Статья опубликована на с. 28-29 (Мир)
Холодно! Господи, как холодно!
Сегодня 13 января 2016 года. У нас в Гиватайме днем плюс 20 градусов, а ночью плюс десять. Но мне холодно. Ужасно холодно! В эти зимние дни мне всегда холодно, несмотря на показания термометра. Начиная с 13 января 1945 года мне всегда холодно.
С конца ноября по 12 января наша бригада блаженствовала в обороне. Никаких атак. В ночь на 13-е нас подняли по тревоге. Никто не сомневался в том, что тревога не учебная. Нехорошее чувство, которое еще нельзя назвать чувством страха, по мере приближения к танку уже начало заползать... Куда? Не знаю. Не умел, и сейчас не умею, сформулировать, куда проникает страх перед атакой. Но медленно проходит по мере того, как танки вытягивались в привычную колонну.
Еще до исходной позиции на опушке леса выстроилась двадцать одна машина нашего второго батальона. Справа — первый. Слева — третий. Мы знали, что наш батальон должен быть в голове клина. Тишина. Дизели всех шестидесяти пяти «тридцатьчетверок» знаменитой Второй отдельной гвардейской танковой бригады заглушены. Лениво снижаются снежинки. Метрах в десяти точно перед моим танком на крыше башни своей машины стояли командир бригады и его заместитель по политчасти. Гвардии полковник глянул на свое левое запястье.
— Гвардейцы, — закричал комбриг, — через три часа и пять минут, ровно в восемь ноль-ноль после двухчасовой артиллерийской подготовки, которая начнется через час, — наша атака. Там, где пройдет Вторая гвардейская, чтобы двадцать лет трава не росла!
Заместитель, гвардии подполковник, что-то сказал комбригу, но тот только отмахнулся:
— Брось, они и без меня знают.
Мы знали. Мы уже находились в Восточной Пруссии. Танки потянулись на исходные позиции. За полтора месяца каждый из нас досконально изучил свое место в атакующем строю.
В шесть утра грянула артподготовка. На передовой с июля 1941 года, пережил два ранения и еще немало прочего. Но ничего подобного даже представить себе не мог. В танке экипаж обычно общался с помощью переговорного устройства. Но сейчас в шлемофон не прорывалось ни одного слова. Казалось, что я непоправимо полностью оглох на всю жизнь. Непрерывный огонь пятисот орудий, не считая минометов и реактивных установок, — на два километра фронта. Нечто невероятное!
Моему взводу предстояло взять небольшую деревню Уждеген в двух километрах к западу. В бригаде каламбурили: «Уж Деген возьмет Уждеген!» Был уверен: при таком огне не только противник, микроб не уцелеет. Думал ли я об этом именно так в ту пору? Не помню. Помню только: миллионы децибелов раздирало мои уши, а за ними и мозг. А еще холод. Именно тогда начался холод, который, как всегда в эти дни, ощущаю сейчас.
Поверх нательного белья на мне свитер, английская офицерская гимнастерка, меховая безрукавка и брюки. А еще я сменил сапоги на валенки. Шинель отдал старшине батальона. В танке в шинели не повоюешь. Пальцы прилипали к ледяной броне. Не отдавали теплом снарядные чемоданы. Все остальное в башне. Возникло пока только одно желание — согреться. Потом добавится еще одно.
В восемь часов утра мы пошли в атаку. Если бы я мог тогда смеяться, то стоило бы, наверно, посмеяться над тем, что я думал о микробах при такой артиллерийской подготовке. Огонь, который открыли немцы, обернулся для нас адом. Хотя действительно трудно было сообразить, как после шквала могли остаться живые немцы. Да еще в таком количестве, да еще с такими огневыми средствами.
К концу дня, с потерями, мы все же взяли Уждеген. А должны были взять Вилькупен в тринадцати километрах западнее. Вилькупен уцелевшая половина моей роты тоже взяла, но через три дня. Именно тогда к желанию согреться присоединилось второе желание — спать.
Кстати, об Уждегене. Где-то в шестидесятых годах мы, друзья-фронтовики, за рюмкой вспоминали разные географические подробности. Я упомянул, как в бригаде каламбурили: «Уж Деген возьмет Уждеген!» Мой друг, талантливый журналист, блестяще знавший немецкий язык, заметил: «Не может у немцев быть Уждеген. В немецком языке нет буквы «ж».
А в 1975 году, когда с женой и сыном я побывал в памятных местах, симпатичный майор — военком города Нестерова, бывшего прусского Эйдкунена, расстелил предо мной знакомую километровую карту, на которой четко по-русски напечатано «Уждеген».
После Вилькупена не затихали бои уже без всякой артиллерийской подготовки. У меня и, как полагаю, у остальных еще живых оставалось всего два желания — согреться и выспаться. Постоянная бессонница — вот настоящая пытка. Хотя впоследствии от нее не осталось никакого следа. А вот холод... Господи, как мне и сейчас холодно!
К восьмому дню наступления из шестидесяти пяти «тридцатьчетверок» с орудиями восемьдесят пять миллиметров в бригаде осталось шесть танков. Два из них, мой и каким-то образом оказавшаяся у нас старая «тридцатьчетверка» с пушкой семьдесят шесть миллиметров моего ведомого, гвардии старшего лейтенанта Федорова (я, ведущий, — всего лишь гвардии лейтенант), чудом выскочили из сумасшедшего рейда по немецким тылам. На прощание уничтожив на просеке у самой опушки немецкий артштурм, мы подъехали к длиной кирпичной конюшне, за которой укрывались не только командир нашей бригады, гвардии полковник Духовный, и командир нашего второго батальона, гвардии майор Дорош, но и, что просто невероятно, командующий третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский с несколькими генералами и старшими офицерами.
Я соскочил с кормы танка, как положено, подошел к командующему:
— Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к товарищу гвардии полковнику!
— Докладывайте мне, — сказал командующий.
Докладывал. В этот момент какой-то осколок на излете шлепнул меня по левой руке, по плечу. Боли почти не почувствовал. Поэтому не обратил внимания на кровь.
— Вы ранены, — сказал командующий. — Перевязать!
Разделся по пояс. День был морозным, но не знаю, не помню, было ли мне, хронически замерзающему, холодно в этот момент. Реакция на мой обнаженный торс, торс девятнадцатилетнего тяжелоатлета, была привычна. Еще с училища. Взгляды генералов и старших офицеров меня не удивили и не смутили. Из своего люка выглянул мой механик-водитель, выдохнул:
— Какой командир нам сейчас достанется?
— Не дрейфь, Борька, никуда я не уйду.
Командующий посмотрел на подполковника, стоящего слева, и сказал:
— Запишите, Дегена к званию Героя Советского Союза, оба экипажа — к ордену Ленина.
— Товарищ генерал армии, — сказал комбриг, — его уже раз представляли.
— На сей раз я сам прослежу!
Так до меня дошла предыдущая забавная история. О ней я уже рассказывал. О том, как командир 184-й стрелковой дивизии генерал-майор Городовиков в дикой обстановке, когда драпали его артиллеристы, случайно наскочил не на своих подчиненных, а на вышедших из боя и спокойно выпивавших с экипажами трех гвардии лейтенантов: Антона Сердечнева, Алексея Феоктистова и меня, командира взвода.
— Остановите танки! Всех к Герою представлю! — не приказал, конечно, а попросил.
До чего же нелепая просьба. Три «тридцатьчетверки» против тридцати «пантер». «Тридцатьчетверки» уже выведены из боя, уже появился шанс выжить. «Пантеры» вообще не в нашей полосе. Но плачущий невероятно смелый генерал-майор, гарцующий на тачанке под огнем немецких танков… Скажите, кто вообще в ту пору ездил на тачанке? Хотелось послать этого генерала...
Случилось так, что мы не просто остановили танки, а разгромили. До этого момента, до 20 января 1945 года, до того, как наш комбриг подсказал командующему, я вообще не имел представления о том, сдержал ли генерал-майор Городовиков свое обещание о представлении к награде. Что мы, лейтенанты, знали о том, как нас награждают? За те летние бои, не только за те «пантеры», но и за двух «пантер» накануне ночью, за Германишки, Жверждайцы и еще за немалое я получил медаль «За отвагу».
Тогда, сразу же после награждения, командир батальона, тоже награжденный медалью «За отвагу», — где вы видели такое, гвардии майор, и медаль «За отвагу!» — так вот он, лежа под ивой, придурившийся, что болен, и не пошедший в строй за наградой, сказал:
— Это нам мой заместитель по политчасти майор Смирнов подосрал.
Не побоялся командир поведать такое своему подчиненному.
С того дня, с 20 января 1945 года, отношусь к этой медали с невероятным уважением, как к самой большой моей награде. И когда на следующий день тяжело раненный с головы до ног лежал на снегу слева от гусеницы моего подбитого танка, когда, слыша немецкую речь, представлял себе, что будет со мной, если попаду в их лапы с орденами и гвардейским значком на правой стороне груди и с единственной наградой, медалью «За отвагу», на левой, понимал, что самоубийство — единственный способ спастись от пыток.
Прошло чуть меньше месяца после ранения. Девятнадцатого февраля, когда находился еще очень недалеко от состояния, в котором был 21 января, но уже соображал, что лежу в госпитале и госпиталь — в городе Кирове, услышал печальную весть. Погиб командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский. Помню, подумал тогда: «Не удивительно». Я разговаривал с ним в трехстах метрах от только что подбитой немецкой самоходки. Понимаете? Даже старшего лейтенанта, командира стрелковой роты, нечасто встретишь на таком расстоянии. Правда, рядом с командующим стояли и другие генералы и старшие офицеры. Но куда они могли деться, если здесь сам? Вспомнил еще одного отважного генерала — Басана Городовикова на его тачанке. Нет, связи с наградами у меня тогда не возникли.
Возникли они спустя три или четыре дня, когда в палату вошел начальник госпиталя и поздравил меня с награждением орденом Красного Знамени. Ну что ж, подумал я, неплохо. После звания Героя самая высокая боевая награда. Это тебе не то, что медаль «За отвагу».
Не проследил генерал армии Черняховский. Забыл, или не захотел, или не успел? Кто знает? Я, во всяком случае, забыл. И не вспоминаю об этом больше. Даже в дни, когда непонятный холод приникает в меня.
В нашей студенческой группе мой друг Сенька (виноват, сейчас не подобает так называть почтенного профессора, хирурга, с которым и сегодня мы остаемся ближайшими друзьями) постоянно разыгрывал меня. Поэтому, когда утром 8 сентября 1948 года, как только я появился в институте, он начал очередной розыгрыш, я отключился, не захотел его слушать. А он продолжал:
— Так вот сегодня, в День танкиста, по московскому радио передали, что мы никогда не забудем нашего погибшего друга, Героя Советского Союза, гвардии лейтенанта Иона Дегена.
Как я, живой, должен был реагировать на этот бред?
После занятий дома на столе нашел телеграмму. Меня вызывали на переговорный пункт в двадцать часов. Из Киева звонил мой племянник, физик-теоретик Михаил Дейген, в будущем — член-корреспондент АН:
— Дядюшка, скромность, конечно, украшает человека. Но родному брату не сказать, что ты Герой Советского Союза? Сегодня мы случайно узнали об этом благодаря московскому радио.
— Миша, это какая-то ошибка. Понятия ни о чем не имею.
На следующий день мой однокурсник, тоже бывший танкист, Захар Коган потащил меня в областной военкомат. Не успели мы открыть дверь кабинета, как полковник обнял меня:
— Знаю! Знаю! Слышал! Уже послали запрос.
Примерно через месяц встретил военкома на улице. Он же сообщил, что получен ответ из наградотдела: «Ждите Указа Президиума Верховного Совета». Меня это крайне удивило. Награду ведь я уже получил. Пусть не Героя, чуть меньше, орден Красного Знамени. Тоже неплохо. Как же может такое быть? Еще одна награда после уже полученной?
Окончил институт. Навсегда покинул тот город. Перестал об этом вспоминать и думать. Тем более что уже давно отменили льготы, которые были связаны с орденами и медалями. Пусть малюсенькие деньги, но и их перестали выдавать.
В мае 1965 года, по-видимому, в связи с двадцатилетием Победы, вызвали в Киевский областной военкомат. Интеллигентного вида симпатичный полковник, начальник политотдела, любезно принял меня и показал внушительного вида официальный документ. «На ваш запрос отвечаем. В связи с тем, что у Дегена Иона Лазаревича большое количество наград, есть мнение звание Героя Советского Союза ему не присваивать».
Я улыбнулся. Полковник, в отличие от меня, помрачнел. Похоже, он чувствовал себя не в своей тарелке. Вот и все. Жирная точка.
Уже полностью облачился в гражданское. Только один раз в году, 9 Мая, в День Победы, надевал свою гимнастерку. Ту самую, английскую. В которой был ранен. С заплатами на местах ранений. Причем заплаты были хлопчатобумажные. Зашивавшие-ремонтировавшие гимнастерку не нашли английского сукна. Не прислали англичане. На правой половине груди все оставалось таким же, как в день ранения. На левой к медали «За отвагу» добавились орден Красного Знамени, медали за оборону, за взятие, юбилейные. Стал формироваться иконостас. В таком виде гимнастерка предстала в чемодане перед офицером-пограничником на таможне железнодорожной станции Чоп, когда мы покидали Советский Союз. Офицер тщательно свинчивал ордена и сличал номер на каждом с записью в орденской книжке. В Израиле это имущество я переместил на пиджак, который тоже надеваю только один раз в году. А гимнастерка продолжает зачем-то храниться.
Чуть не забыл. Однажды в Киеве прикреплял награды к пиджаку. Из Москвы перед отъездом в Израиль приехал проститься со мной Мотя Тверской, мой самый большой институтский друг. Во время войны капитан, командир стрелкового батальона. Мы еще не знали, что военные награды можно вывезти официально. Мотя предложил пойти сфотографироваться с ним при полном параде.
Вот, собственно говоря, и все. Январский холод — особая статья. Кажется, он не имеет отношения к этому.
Но в 1994 году… Стоп! Тут, можно сказать, продолжение требует особого внимания. Продолжалась моя дружба с Аркадием Тимором, незаурядным журналистом, неплохим поэтом и хорошим художником, но главное — человеком невероятной доброты и порядочности. Войну этот отважный танкист закончил в Берлине командиром полка самоходных орудий. В мирной жизни стал умелым инженером и угодил в тюрьму. Из заключения был репатриирован в Израиль, ушел в запас в звании подполковника Армии обороны Израиля. В начале восьмидесятых годов Аркадий — председатель Союза ветеранов, а я каким-то образом — его заместитель. С этого началась наша дружба. И какая!
Так вот, где-то в 1994 году Аркадий пришел в гости и принес мне необыкновенный подарок, который он, в свою очередь, получил от друга из Москвы. Друг его, Федор Свердлов, преподаватель какой-то военной академии, полковник, профессор-историк, во время работы над своей книгой заинтересовался каким-то лейтенантом, одним из сотен тысяч советских лейтенантов.
Настоящий ученый не может тщательно не изучить предмет. Где же можно что-либо узнать о каком-то лейтенанте? Разумеется, в архиве Советской Армии, в Подольске. Ха! Только у наивных людей могут быть такие представления. Дело в том, что профессор Свердлов не имел свободного доступа в архив — военная и государственная тайна. Но недаром профессор Свердлов был к тому же полковником. Полковник знал, как обходят препятствия. И профессор Свердлов приехал в Подольск с «отмычкой». Какая-то девица в архиве, получив коробку конфет, нарушила государственную и военную тайну и вынесла полковнику четыре наградных листа лейтенанта Дегена, заинтересовавшего историка. Так я получил свои наградные листы, о которых, разумеется, не мог иметь ни малейшего представления. Получил. Прочитал. И погрузился в шок.
Начну по порядку, с последнего наградного листа на орден Красного Знамени. Оказалось, что представление не имеет ничего общего с представлением генерала армии Черняховского за сумасшедший рейд двух танков. Это было обычное представление нашей бригады за январские бои, подписанное сначала командиром нашего батальона гвардии майором Дорошем. Со всеми ошибками. Например, с ссылкой и на то, что в июле 1941 года я в возрасте шестнадцати лет и одного месяца был призван в Красную Армию Могилев-Подольским городским военкоматом. А в таком возрасте никто не мог быть призван. Тем более военкоматом города, который уже был оккупирован. А призывать меня не было необходимости, в ту пору я уже был командиром взвода в 130-й стрелковой дивизии Юго-Западного фронта. И сколько еще подобных ляпов во всех наградных листах!
Но не это главное. До меня, наконец, дошла истина. Орденом Красного Знамени я награжден по конкретному представлению. Откуда же гулявшие по свету сведения московского радио, наградотдела Верховного Совета, Киевского облвоенкомата? Получается, представление генерала армии Черняховского осталось не только на словах? Не будь эти слова каким-нибудь образом оформлены, на них не существовало бы реакции.
Естественно, меня не мог не заинтересовать лист с представлением к медали «За отвагу». Она ведь тоже имела отношение к первому представлению к званию Героя. И тут глухо. Представление, как и предыдущее, подписано командиром батальона Дорошем, тогда еще гвардии капитаном. Правда, представил он меня к ордену Красная Звезда. Это уже командир бригады за что-то наказал меня и снизил достоинство награды.
О том, что решили, и решили ли что-нибудь в отношении Антона Сердечнева, Леши Феоктистова и меня в 184-й стрелковой дивизии, даже подумать не могу, кроме классического армейского «не могу знать!».
Наградной лист сам по себе удивительно интересный. Самый интересный из всех моих наградных листов. О том, что сделали три гвардии лейтенанта, уже выведенные из боя, — ни буквы. А ведь это легко и просто установить. Намного легче, чем все остальное. Дело в том, что за каждый подбитый танк я получал пятьсот рублей. За всю войну расписался за восемь тысяч пятьсот рублей. Пятьсот — даже не за уничтоженный, а за целенькую «пантеру», на которой успел немного погарцевать, пока меня не извлекли из нее со скандалом. Начфин отчитывался за каждую копейку. В своих документах он не мог написать, что уплатил кому-то, а не мне. Другое дело наградной лист. Не сомневаюсь в том, что вписанное в ведомость начфином отличается от написанного батальонным писарем в наградном листе…
Так что же в означенном конкретном наградном листе? Постарался заместитель командира батальона по политчасти товарищ Смирнов! Проследил за выполнением негласного указания после Сталинграда на предмет «лиц нетитульной национальности». Исчезло не меньше двух третей подвигов моего танка. Понимаю, что сделанное надо было разделить с несделавшими, чтобы и они могли получить награды, не медали «За отвагу». В Израиле специалисты указали мне на то, что это очень странное представление. Даже оставшееся в том листе по статусу тянет не на Красную Звезду, тем более не на медаль «За отвагу», а на звание Героя.
Но это уже совсем другая история, не имеющая ничего общего с моим рассказом.
Снова забыл обо всем. Забыл до 18 декабря 2014 года. В этот вечер в Московском музее толерантности я с женой и сыном присутствовал на презентации документального фильма Михаила Дегтяря обо мне. Теплые чувства вызвал не столько фильм (грешен), сколько изумительная аудитория и ее реакция. Да, в Москве еще сохранилась достойная русская интеллигенция! Вопросы, выступления, цветы. Вдруг подходит ко мне симпатичный мужчина значительно моложе меня и вручает красную папку с моими наградными листами. Сказал, что он один из создателей портала «Подвиг народа». Совершенно изумительного портала, в котором хранятся абсолютно все наградные листы всех принимавших участие в Великой Отечественной войне. Сказал, что из многих мест России поступили рекомендации и требования восстановить справедливость и присвоить мне звание Героя. Создатели портала стали разыскивать представления, но ничего не нашли.
Ну скажите, какое звание Героя? Героя чего? Российской Федерации? Но я ведь не был воином Российской Федерации. Я воевал в Красной Армии Советского Союза. Есть сейчас такое звание? Другого мне не надо.
Уже ночью в гостинице вдруг подумал: принялись разыскивать представления, но ничего не нашли. В иудаизме есть такое понятие: «стереть память». Но ведь официальный ответ наградотдела двум областным военкоматам существовал. Один из них я лично видел. А передача московского радио? Как просто ее найти? Стерли? Стерли память? В Советском Союзе я прожил пятьдесят два года. Сколько мне пришлось увидеть и узнать… Россия правопреемница Советского Союза. Чему же удивляться?
Ничему не удивляюсь. Ни удивляться, ни помнить не желаю. С удивлением все просто. Но вот память... Когда в эти дни проникает в меня непонятный холод, я вспоминаю, что 21 января выпью за свой день рождения, хотя во всех официальных документах совсем другая истинная дата.
Атеисты скажут: что это вы болтаете о каких-то чудесах? Мол, если и были чудеса, то в библейские времена. Почему же их нет сейчас? Кто сказал, что нет? Вот два чуда, 21 января 1945 года, военное и медицинское. Я достоверный свидетель. Я праздную и благодарю Его за эти два чуда.
Вечером из морозильника извлеку графинчик с хорошей водкой и, закусывая селедкой, выпью с женой, с моей гордостью — сыном, с любимыми внучками. В очередной раз поблагодарю Его за чудеса, продемонстрированные Им. Придет ли внук, еще одна гордость моя? Не только моя. Зависит от того, сумеет ли он освободиться от службы. Сможет ли лейтенант Армии обороны Израиля в этот вечер лично поздравить бывшего лейтенанта с его удивительным днем рождения? С чудом.